Кошачьи - Страница 48

Когда я остановился в паре метров от него, туманный шлейф растаял, обнажив огромную, сверкающую хромом клетку: это была увеличенная копия тюрьмы для зверей, какие используют в лабораторных экспериментах. Внутри бесновался, словно охваченный демонами, профессор Юлиус Претериус, хихикал, как сумасшедший. Он был затянут в смирительную рубашку, и на его шее висела сверкающая латунная табличка с надписью: «Профессор Юлиус Претериус, 1981, награжден Нобелевской премией за лучшую шизофрению». И его я не видел прежде, но с той же ясностью, с которой я мгновенно узнал конферансье этого забавного шоу, узнал я теперь и старого доброго профессора. На заднем фоне расступились другие клубы дыма, и показалось огромное войско моих собратьев, которые странно ухмылялись мне. В первом ряду сидели Синяя Борода, Феличита, Конг, Герман и Герман, Джокер, Дип Пёпл, Солитер, Саша и Исайя.

Что произошло потом, я воспринимал в темпе ускоренной киносъемки.

Белоснежный убийца бесконечно медленно поворачивал ко мне свою голову, наконец я взглянул в золотистое пламя его глаз.

— Я наконец нашел тебя! — сказал я. От волнения или радости я был готов расплакаться.

— Конечно, — проговорил он с глубокой печалью в голосе. — Конечно, дорогой Френсис. Можно было предвидеть, что ты рано или поздно найдешь меня, потому что ты даже умнее меня. Когда-нибудь, да, когда-нибудь это должно было случиться. Ты справился, мой друг, я именно тот, кого ты искал: я убийца, я — пророк, я — Юлиус Претериус, я — Грегор Иоганн Мендель, я — вечная загадка, я — человек и зверь, я и кошачьи, felidae. Все это я в одном лице и еще гораздо большее!

Снова клубы тумана заволокли его, сквозь них пробивался только свет сияющих, как драгоценные камни, глаз. Между тем профессор в своей клетке хихикал все яростнее, по-идиотски, лепетал бессвязный вздор и, наконец, забился головой о стальные прутья решетки, поранился и измазал ограду кровью. Потом повернул окровавленную голову в мою сторону и заорал:

— Это как история о пожирающем мясо растении, которое принесли домой как рассаду, холили и лелеяли, а оно одним прекрасным днем выросло, и окрепло, и проглотило всю семью!

И снова впал в безумство, дико захихикал. Дымный шлейф растаял и представил снова белоснежного убийцу во всем великолепии. Он медленно поднимался со своего места, повернулся и отрешенно глянул на меня, словно из таинственных глубин космоса.

— Все, что было и будет, не имеет больше значения, Френсис, — сказал он, и печальный голос отозвался эхом. — Важно только, что ты сейчас перейдешь на нашу сторону и пойдешь с нами.

Я был сбит с толку и не понимал, что он хочет сказать этими загадочными словами. Собственно, я пришел, чтобы схватить его, одним разом прекратить убийства. Но вместо того чтобы наброситься на него, я вдруг растерялся: я испытывал сочувствие. Следуя этому удивительному предположению, я спросил наконец:

— Как в «Бременских музыкантах»?

Он неторопливо кивнул.

— Точно, как в «Бременских музыкантах». «Идем с нами, — сказал Осел Петуху, — хуже смерти все равно ничего не найдешь!»

Хор моих собратьев на заднем фоне подтвердил:

— Идем с нами, хуже смерти все равно ничего не найдешь!

Убийца отвернулся от меня и, раскачиваясь, подался в сторону остальных. Потом он стал мельчайшей частью этой массы и еще раз оглянулся назад.

— Идем с нами, Френсис, — сказал он настойчиво. — Отправимся в долгое, удивительное путешествие.

Теперь все повернулись ко мне спиной и неторопливо удалились, исчезая в дымке.

— Куда вы держите путь?! — крикнул я вслед.

— В Африку! В Африку! В Африку! — кричали они как одно целое, потом постепенно исчезали в тумане.

— А что вы там ищете? — поинтересовался я.

— Все, что мы потеряли, Френсис, все, что потеряли… — услышал я их шепот. Потом они исчезли, растворились в магической дымке.

Медленно меня наполняла невыносимая печаль, потому что я не последовал за ними, потому что испугался отправиться в долгое путешествие и потому что я теперь стоял здесь совершенно один. Африка! Это звучало так соблазнительно, так таинственно-волнующе. Все, что можно себе пожелать, было там, нашептывал мне мой безошибочный инстинкт. Африка! Потерянный рай, Эльдорадо, земля обетованная, откуда все когда-то началось. Но Африка лежала непредставимо далеко, а я был всего лишь тяжелый на подъем четвероногий, который привык к малым расстояниям. Ночные песнопения божеств были чужды мне, как и горячий ветер саванны. Никогда я не спал под звездным шатром, никогда не вступал в священные джунгли. Африка! Но где находится Африка? Во всяком случае, не во мне, не в моих страстных желаниях, не в моем сердце. Где-то в другом месте, очень далеко, бесконечно далеко от меня.

И все же.

— Возьмите меня с собой, — заплакал я тихонько и стал шептать про себя: «Возьмите меня с собой, братья и сестры…»

Когда я проснулся, глаза были полны слез. Итак, я действительно плакал во сне. Через верхнее окно балконной двери в комнату падал яркий луч солнца, сверкая на инструментах, которые были раскиданы кругом. Но это был свет холодного солнца. Я знал — гроза прошлой ночью была завершением осени. Уже скоро, вероятно даже днем, пойдет снег. Можно было буквально почуять запах снега. Зима вступала в свои права.

Густав еще спал, на его лице витала простодушная улыбка. Вероятно, ему снился шоколадный пудинг или ежегодный возврат частной медицинской страховки. Пытаясь осмыслить свой странный сон, я окинул комнату быстрым взглядом. В беспорядке последних дней мне ничего не бросилось в глаза — Густав и Арчи весьма продвинулись в ремонте. Спальня была окрашена в приятный светло-голубой тон. Но к моей досаде, на стене я увидел выполненные пером в технике японской гравюры рисунки самураев в натуральную величину, которые ожидали, когда их раскрасят. Изображения такого масштаба были наверняка результатом влияния Арчи; мне невольно пришел на ум вопрос: что делать с подобной элегантностью такому варвару по части вкуса, как Густав? Но как и прежде, счастливый конец подразумевал, что замок с привидениями превратится в уютный дом, если же нет, если нет… Ну, что ж, там был еще этот убийственный монстр, и многие погибшие обитатели подземного храма, и, конечно, я, чьим долгом стало пролить свет во тьму.