Кошачьи - Страница 7

Ужасающий, никогда не прекращающийся звуковой фон: стук молотка, сверление, дребезжание, бряцание, — окружал меня отныне, что отнюдь не способствовало тому, чтобы унять мою депрессию. Совсем наоборот! Хотя Густав и установил в спальне огромный старый топчан, на котором я проводил большую часть времени и уныло клевал носом, и ставил мне мою любимую симфонию Малера «Воскрешение», но мне просто не удавалось избавиться от состояния печали.

Лишь один-единственный раз вышел я на террасу, чтобы тут же вляпаться в глупейшую историю. Довольно пожилой тип, гремя костями, шатался по каменной ограде сада и следил печальными глазами за порхающими вокруг веток высокого дерева пичужками, поймать которых был уже не в состоянии. Он был седой как лунь, а на мордочке застыло то наполненное ненавистью выражение, которое бывает почти у всех стариков, когда они понимают, что часы их жизни окончательно сочтены. Выражение, показывающее чистую зависть. Зависть к молодым, к юности, ко всему, что когда-то миновало и никогда больше не повторится. Стану ли я однажды таким, спросил я себя, — это очень подходило для депрессивного состояния. Жить со слабым нюхом, слабым зрением, слабым слухом, лелеять слабые воспоминания о сильных любовных приключениях? О, как печальна жизнь! Родился, посетил пару скучных вечеринок и потом испустил последний вздох…

Но одинокий дедуля на стене сада, пожалуй, хотел вразумить меня. Как только старческие глаза разглядели мою скромную персону, он стал издавать истошные крики, будто ему прищемили хвост. Всё его «Я», казалось, вдруг наполнилось своего рода божественной энергией. Он был прямо наэлектризован ненавистью и враждебностью.

— Это мой, черт побери, район! — заорала старая развалина. — Слышишь, эй ты, поганец! Мой район! Мой район! Мой район!.. — И так дальше, словно был говорящей куклой, которую заело. Потом надулся, распушил свой хвост до невероятных размеров и побежал в мою сторону.

Чтобы не позволить дойти делу до конфронтации, я прыгнул с террасы прямо на подоконник. Он остановился посреди террасы и насладился своим триумфом.

Как попугай, опять затараторил без умолку: «Мой район! Мой район!»

Что касается меня, то я был сыт по горло всей этой местностью.

— Да подавись ты своим районом, скоро тобой будут лакомиться червяки! — Попрощавшись с ним такими словами, я отправился через туалет обратно в квартиру. Конечно, было бы проще простого задать взбучку этому старому дуралею и приложиться к его заслуженной шкуре. Но зачем? Какой в этом смысл? Мир был юдолью скорби. И каждый, кто противился благоразумию и заботился о такой бессмыслице, как граница своего района, был печальным клоуном.

Что мне оставалось в этом враждебном и ненавистном окружающем мире, кроме как тихонечко вернуться в спальню, подобную мавзолею, и продолжать дремать под болеутоляющие звуки божественного Малера…

… и видеть сны.

Мне приснился странный, чтобы не сказать тревожный, сон. Я неторопливо прогуливался по нашему новому пристанищу, которое — о чудо из чудес — было полностью отремонтировано Густавом и Арчи. Но итог их труда выглядел не менее курьезным, чем руины. Все стены квартиры были затянуты, словно в похоронном бюро, черными как смола бархатными занавесами и увешаны тусклыми бра, которые вместо того чтобы освещать помещения, делали их еще мрачнее. Так же и мебель, изготовленная, пожалуй, во времена какого-то французского короля, была либо покрыта черным лаком, либо в темных тонах. Черные шелковые платки покрывали и кровать, и диваны. Даже маленькие аксессуары — вазы, пепельницы, керамические фигуры и картинные рамы, привносящие живую струю в это гнездо, — были окрашены в цвет смерти. Короче говоря, все напоминало экстравагантный фамильный склеп, включая черные как уголь мраморные плитки.

Стоя в прихожей, я бросил взгляд через открытую дверь в гостиную, которая, излишне говорить, была также оформлена в black magic. Густав и Арчи, одетые в смокинги, восседали за гигантским черным мраморным столом. Их окружало бесчисленное количество канделябров, тысячи горящих свечей отбрасывали таинственный свет на лица людей. Дорогостоящими серебряными приборами, чье бряцание множилось, отдаваясь бесконечным эхом, они оба орудовали в своих тарелках, на которых лежали темные сгустки, покрытые мехом. Люди отрезали от этой неопределенной массы маленькие слизкие кусочки и неторопливо отправляли их в рот. Когда они заметили меня, то обернулись и уставились на меня пустыми взглядами.

В этот момент входная дверь открылась настежь, и ворвался сильный порыв ветра. Только теперь я уловил тихий звук, который был похож на странную смесь воя и визга и шел издалека.

Я просеменил к дверному порогу и попытался определить точку, откуда исходил этот визг. Без сомнения, звук шел сверху. Хотя от этого душераздирающего скулежа мурашки пробежали по коже, но я не смог уступить соблазну и последовал вверх, подчиняясь загадочному порыву, который отчасти состоял из нездорового любопытства, а с другой стороны, из деструктивного мужества. Я вышел в темную прихожую и стал осторожно подниматься по прогнившей лестнице.

Сердце заходилось от страха, и, когда лестница на половине пути вдруг сделала поворот направо на сто восемьдесят градусов, я чуть было не повернул назад. Что-то было очень странным. Чем дальше я поднимался наверх, тем светлее становилось вокруг.

Наконец я достиг второго этажа и остановился перед полуоткрытой дверью. Сияющий свет лился из этой двери на лестницу и освещал все как днем. Странно искаженный скулеж стал еще сильнее, интенсивнее.